О проекте
Итак, начнем с главного - обоснуя) Моей задумкой было сделать нечто среднее между тем, что я пишу в духе юмора, и тем, что пишу серьезно. То есть, вещь - это такая вот пародия на приключенческие романы, с типичными героями, но без театра абсурда и с серьезностями. Грубо говоря, нечто вроде экранизаций "Мушкетеров", где есть и смех, и горе. Вот. Насчет этого опуса мне приходится быть вдвойне осторожней, ибо действие относится к началу 19 в. Но исторический фон - это все же фон, потом его добавлю) Альтернативная история эта зиждется на следующей задумке: предположим, что Испания все же одержала верх над Англией в море, заключила с ней мир на условиях, приближенных к версальским, а чтобы следить и контролировать поверженного врага, аннексировала небольшой кусочек прибрежной территории и устроила там свой протекторат. Но история историей, а в новоявленной испанской колонии на Альбионе жизнь течет своим чередом: народ дерется и мирится, снуют английские шпионы, в общем, творятся всякие приключения) О них мы и расскажем. Пока что задумке нет и недели, так что я осмысливаю главгероев, ищу им имена и тренирую стиль. Знаю, что выставлять куски вне контекста - худший способ выставлять что-либо, но так уж я пишу, отрывками. Помните: все может измениться и поменяться, переписывать и переделывать я люблю)
Кусочки буду выставлять прямо в этот пост.
Некоторые заметки о главных героях и антигероях
На сегодняшний день их уже пятеро)) Не обессудьте то, что большинство из них - тяжелый случай плагиата: я намеренно хотела сделать их шаблоннее, чтобы потом иронию развить.
1. Капитан Висенте Раудаль. Я сразу оговорюсь, это настоящее испанское слово, а не фамилия родственников Ади) Исполняет функции антигероя. Командир военного гарнизона столицы протектората. Скорее всего, кавалерист. Человек выдающихся военных навыков и умений. Бешеный дуэлянт, сторонник "сильной руки" и крепкого кнута в усмирении антисоциальных элементов. В общении высокомерно-холоден, не без едкого чувства юмора, но если его задеть - можно спокойно не досчитаться головы. Затрагивая вотчину спойлера, можно сказать, что капитан - человек непростой судьбы и по-своему тип здравомыслящий, попросту чуждый излишнему гуманизму. При всем снисходительно-насмешливо-ненавистном отношении, которое к нему испытывают жители, когда все становится совсем печально, по иронии судьбы только капитана на помощь и зовут.
2. Эдгардо - главгерой. Как и все ему подобные, отважен, честен, пылок, молод и т.д. При этом человек хитрый, не в плохом смысле слова, а по складу ума. Знает, что где сказать, как вывернуться из передряги, как задурить голову девушке) В протекторате исполняет пока загадочную роль, скорее всего, что-то, связанное с дипломатическими отношениями между испанцами и британцами, по типу советника-помощника-доверенного при брате губернаторе. С капитаном враждует без устали.
3. Теодоро - губернатор пресловутого округа. Старший брат Эдгардо, возможно, сводный, если судить по разнице в возрасте. Толковый, умеренный госдеятель, который при своем далеко не кротком нраве умеет разрешить конфликт и выйти с наименьшими потерями из сложной ситуации. При этом не хитрец и не интриган, руководствуется здравым смыслом, честен и порядочен, в общении прост.
4. Дамы. Дам довольно много, у них пока нет имен, так что о них умолчу)
5. Леди Уинстон. Моя гордость и радость) Маргарет Тэтчер 19 века. Женщина, слабая внешне, но железная внутри, прирожденная интригантка, для которой нет запретных методов, человек ума, действия и очень скверного характера. Замужем за сэром Чарльзом Уинстоном (интуиция не должна вас подвести ни в случае имени, ни в случае фамилии), человеком либеральных взглядов на супружескую верность. К, уж простите, сексу относится с позиции немок 20 века - что естественно, то не зазорно. От этого иногда страдают окружающие ее мужчины)
Глава вторая, отрывок, в котором мы впервые встречаем капитана после не очень удачной дуэли
Взглянув через плечо, Эдгардо заметил, как за спинами танцующих проскользнула тень. Темное пятно затмил фейерверк дамских платьев. Тристан разрядился новой шуткой и дон … поневоле отвлекся от наблюдений.
- Ах, капитан!..
Тон супруги Теодоро отдавал строгостью школьного учителя. Эдгардо явственно представил, как почтенная дама вот-вот схватит адресата за шкирку и как следует встряхнет. Косые взгляды стекались к одной персоне: капитан Раудаль, застигнутый врасплох, глядел на хозяйку дома в осажденном замешательстве. Она не могла придумать лучшего укола его самолюбию. По лицам гостей пробежались осведомленные улыбочки, дамы манерно закатили глазки.
Эдгардо вытянул шею, разглядывая запоздалого гостя. Встреть он его на безлюдной дороге, а не среди светской мишуры – и всеобщая веселость показалась бы ему диковатой. Капитан Раудаль был очень высок. Худым, как щепка, он не был, но все же оставлял впечатление некоторой долговязости и нескладности. Каменная выправка, короткий щегольской мундир, крепкие плечи и руки, - все выдавало человека, не прогадавшего с родом занятий. Лицо капитана украшали угловатые скулы, подбородок гордеца и точеный римский профиль. Эпический этюд разбавляли странная бледность и большие глаза, слегка сглаженные прищуром, отчего казалось, будто вокруг них лежат тени. Говоря о глазах, Эдгардо допускал неточность: левый глаз капитана скрывала черная повязка, исчезавшая в темно-каштановых волосах. Вид Раудаля был мрачным донельзя.
- Как поживает дон Варра? – громко спросила хозяйка. Подбородок капитана дрогнул, что позволило понять, кто был виновником его бед.
- Дон Варра в добром здравии! Отлично выглядит, был со мной радушен! – заметил Эрнесто, снова влезая в разговор.
- Очень рад, - отрезал Раудаль, чей голос оказался низким и глухим.
Глава первая, отрывок, в котором мы впервые видим знаменитую улыбочку Эдгардо
На палубе появился молодой человек. Черный берет, сбитый набок, и черный же костюм ничем не выдавали веселости, прижившейся на его лице. Беспечное выражение подкрепляла улыбка - вернее, улыбочка, насчет которой как-то заметили, что она отдает кислинкой диких яблок. Выдумщица метафоры, конечно же, преувеличивала, однако в улыбке юноши и правда не было простоты. Что-то легкое, но значительное сквозило в его походке, когда он прошелся до борта и с любопытством глянул вниз.
Жизненная беседа между капитаном и чьим-то малолетним родственником
- А кто они были? - спросил мальчишка. Беседа о Раудалях былых времен пришлась ему по душе.
Капитан растянулся в кресле, вынул изо рта трубку и сообщил:
- Они плавали на кораблях. В далекий край Америку.
- А что они там делали?
- Жгли, рубили головы... морально разлагались. Потом об этом узнал дядя король и подарил им титул.
- А дальше что было?
- Дальше? Дальше по морям отправились англичане и стали их резать. А когда об этом узнала тетя королева Англии, она посвятила главного моряка в рыцари.
Втиснув годы истории в три скупые реплики, капитан посчитал, что долг рассказчика он исполнил.
О капитане, несложившемся отдыхе, Камиле и морских снах
В оригинале этот кусочек располагается после того, как Эдгардо, увлекшийся причудливой формой альпинизма, очень некстати свалился на капитана, по долгу службы вынужденного ему помочь.
Было около одиннадцати вечера - по крайней мере, так говорили часы в кабинете Теодоро: губернатор угодил на бумажную каторгу из-за скорого приезда высоких гостей. В трехстах ярдах от его резиденции протяжно скрипнула калитка. Длинная тень проникла сквозь прутья изгороди, рассекая мощеный дворик. По милости луны, сиявшей над зубцами труб, ее контуры были четкими донельзя.
Ночь выдалась спокойной. Узкая дорога огибала неказистые дома, словно подкова, подбитая гвоздями выбоин. Домишки, налипшие на ее край, могли вызвать уважение разве что собственным возрастом; все остальное порождало то ли жалость, то ли грусть. Здесь начинался холм, ползущий вверх, к самому замку. Его склон порос деревьями, чья живая стена довлела над дорогой и возвышалась над крышами. У подножья зеленого вала прижились кустарники, благоухая всеми запахами весны. Их аромат пьянил без вина, словно бутылка с застрявшей в горле пробкой. Смешать его с сигаретным дымом мог разве что человек, враждебный всяческой романтике.
Окурок, придавленный ногтем, полетел в пустую клумбу. Злостный курильщик, не соблазненный ни весной, ни мягким полумраком, толкнул калитку, подозвал коня тихим свистом и спровадил его в стойло. Глухая стена с единственным окошком, выбитым косо-криво, имела такой унылый вид, что рука позднего визитера едва не схватилась за новую сигарету. Взобраться на две ступеньки и войти в дом он, похоже, не спешил. Пустой портсигар решил дело не в его пользу.
В каждом шагу капитана сквозило желание больше никаких шагов не делать. Правый бок, на который он упал по чьей-то милости, превратился в сплошной кровоподтек. Это ничуть не освободило Раудаля от поездки к губернатору, который отчитал его в обычной манере громовержца, и от прочих дел, державших его в Чарльтоне до самой ночи. Путешествие домой вышло из рук вон паршивым: на пути капитана дважды попались бестолковые пешеходы, которых так и тянуло погибнуть под копытами. Вторая остановка, едва не выбившая его из седла, привела к тому, что всю оставшуюся часть пути он боролся с желанием заночевать прямо на обочине. В коридоре, ведущем в его комнату, капитана посетила похожая мысль. Вызвал ее свет, сочившийся из-под двери. Подняв рубашку и обнаружив под ней пятна, по цвету схожие с мундиром, Раудаль подавил глубокий вздох.
- Как ты здесь живешь? - спросила Камила. Ночная гостья была все еще одета; сегодня это не могло не радовать. Ее слова касались более чем спартанской обстановки, в духе которой была выдержана и кровать. Приход капитана подсказал Камиле вытянуться вдоль ее края, да так, чтобы свет непременно падал на ее браслет, подаренный им же. Не снизойдя до разговоров, Раудаль избавился от шпаги, добрался до кровати и упал на нее с размахом, оправдавшим скрип железа. Камила, оттесненная к подушкам, приняла недовольный вид.
- Ты устал? - спросила она.
- Я молод, горяч и полон сил, - бросил Раудаль, защищая правый бок от ее настырных объятий.
- Что-то рано ты себя хоронишь...
- Сегодня - в самый раз.
Камила повела бровью, решив не торопить события. Разговор стих сам собой; подметив, что капитан засыпает, гостья вновь пошла в наступление.
- Мне снилось море, - вздохнула она, подцепив его мизинец. - Такое огромное... ни конца, ни края... чайки, ясное небо... А тебе оно когда-нибудь снится?
Губы Раудаля дернулись в постной улыбочке. Он мог бы поведать, что ему снилось в последние две ночи, но остатки тактичности убедили его промолчать.
- Да из тебя слова не вытянешь! - рассмеялась Камила. Капитан поморщился от звона ее голоса.
- Иногда, - протянул он, - мне снится, что я привязан к корабельной мачте. Под ногами у меня порох, рядом несколько бочек с ним же. Во рту сигарета. Стою я и думаю: сейчас ее выплюнуть - или докурить сперва...
- Да наш капитан сочинитель! - ухмыльнулась Камила, приняв правду за мрачную шутку.
О том, как крестьянин Мигель увидел Смерть, оказавшуюся комендантом
Долину Довера затянло туманом. Молочное марево накрыло город за одну ночь, вчера будучи лишь легкой дымкой. Замок высился над стылым белым морем, будто старый корабль на мели, чья мачта по-прежнему хранила знамя гарнизона. Улочка у подножья холма казалась горной тропкой, протянувшейся между деревьев и скал, на роль которых сошли бы ветхие домишки. Тихий цокот подков, одна из которых прохудилась, зазвучал на повороте. Вслед за ним заскрипела оглобля.
Вопреки погоде Мигель проделал долгий путь от деревушки Лэнгдон, где он выращивал тыквы, до бывшей Касл-стрит, ныне - де ла Армада. Крестьянина гнала нужда в новых бумагах на торговлю: сам он, привыкнув к каждодневному труду, дела формальные решал с ужасной ленью. Так длилось до тех пор, пока инспектор и его отряд не швырнули его в тюрьму, где должно обитать крысам, а не людям честного труда. Мигель морщился всякий раз, вспоминая, как ныли его ребра, - не столько от подстилки из соломы, сколько стараниями солдат, чье усердие было созвучно с крутым нравом их капитана. Вздох крестьянина приглушил шарф, намотанный до самого носа. Повозка подскочила на камне, слегка перекосившись. Мигель остановил лошадь и собрался поглядеть на колесо, когда заметил, как в стороне что-то шевельнулось.
Старая кляча, чьи глаза были закрыты шорами, спаслась от того, что выпало на долю Мигеля. Между двумя домами тянулся узенький проход. В его тесноте скопилось особенно много тумана, из которого вдруг явилась длинная фигура в черном. Мигель вцепился в вожжи, прижав их к груди, где рождался страх сродни суеверному. Туман клубился у ног пришельца, вокруг которых обвился плащ; лицо его скрывала шляпа, надвинутая на лоб; губы - белые, усики - тонкие; на плече - тут Мигелю стало жутко - палка, длинная, будто ручка у косы! Стоит у дороги - и смотрит! Поджидает!
Пропал, подумал Мигель. Пропала моя душенька.
Не помня себя от ужаса, крестьянин хлестнул лошадь. Рука его отяжелела и кляча, обычно медлительная, дернулась вперед, словно заправский скакун. Колесо повозки тут же угодило в яму, которыми пестрела дорога. Под хруст дерева и ржание лошади Мигель повалился на землю. В глазах у него помутнело - к счастью, ненадолго, и он тут же смог вскочить и перекреститься. Рука Мигеля металась ото лба к плечу, пока наваждение в черном близилось к нему широкими шагами. Ноги крестьянина дрожали, будто две хворостинки. Достигнув места гибели повозки, призрак снял с плеча трость и поддел ей полу шляпы. Глазам Мигеля, сверкавшим, словно маяк в ночи, представилось знакомое лицо.
- Команданте! - вскрикнул он, рухнув на колени. Призрак, терзавший его душу, развеялся без следа; трижды восславив избавление, Мигель припал к капитанской щиколотке.
- Совсем из ума выжил? - прикрикнул Раудаль, пытаясь спасти свою ногу.
О капитане, Клариссе и настоящей любви солдата испанской короны
Кларисса, юное и дурное, но знатное существо, прибывает в Дувр с визитом к родичам, где встречает капитана, человека высокого, красивого и в блистательной униформе. Настырные попытки закрутить детско-садовый романчик с "первым парнем на селе" и человеком отнюдь не придворных манер заканчиваются следующим...
- Ах, вы солдатской любви хотите? - спросил Раудаль, вздернув бровь. Его глаза - сырой уголь, вдруг полыхнувший искрами, - внушили Клариссе сделать к нему несмелый шаг. В тот же миг капитан грубо схватил ее за щеки и повернул голову с такой небрежностью, словно проверял дареную лошадь после ухода дарителя. Два поцелуя, пропахшие портовым этикетом, были брошены почти наотмашь. Схватив ее за плечико, он сгреб в кулак оборки платья, тут же ставшего жалким на вид, и дернул вниз, так, что оно разорвалось. Кларисса вскрикнула, но не спасла другое плечо от той же участи. Треск слышался то справа, то слева, скользя вокруг нее гремучей змеей. Страх и стыд молили вырваться из рук, лишившихся последнего приличия. Кларисса попятилась, наткнулась на кровать и с размаху села на нее. Жалобно звякнули прутья: Раудаль уперся в них ногой, сохранив пару дюймов до ее бедра, и навис над ней мрачной тенью, грозившей пригвоздить ее к сурового вида одеялу.
- Как вам, милая сеньорита? - осведомился капитан. - Вполне по-солдатски или желаете большего?
Кларисса глядела на него, не пискнув и не двигаясь, будто статуя, задуманная скульптором после ночи дурных сновидений. Лицо капитана вмиг лишилось всяких чувств. Сняв ногу с кровати, он устроился за столом и флегматично принялся за еду, всем своим видом доказывая, что баранина была отменной. Спустя минуту Раудаль вернул кость на тарелку, услышав позади тихие, но назойливые звуки. Короткий взгляд через плечо убедил его, что Кларисса плачет в три ручья. Капитан не удосужился и бровью повести. Кларисса растирала слезы по щекам, сжавшись на краю постели. Большие влажные глаза глядели на обрывок платья, валявшийся на полу. Раудаль повертел нож и уставился в тарелку с отсутствующим видом. Подняв голову, Кларисса долго смотрела на его плечи, обтянутые мундиром, пока они не приподнялись вместе с тяжелым вздохом. Капитан дотянулся до плотной накидки, висевшей на соседнем стуле, перебросил ее через руку и коротко взглянул на Клариссу.
- Вам повезло, что я офицер, - бросил он.
Кларисса схватила накидку и плотно завернулась в нее, скрыв все то, что было открыто его трудами. Раудаль скомкал обрывки платья, открыл окно и вытер их о раму, заметив:
- Мы возвращаемся к губернатору, иначе завтра он город на уши поднимет. Когда он станет спрашивать, скажете ему, что решили сами прокатиться за город - идея вполне в вашем духе. Лошадь попалась паршивая и сбросила вас в грязную лужу, вы испачкались, порвали платье и слезно молили о помощи. И вот, совершенно случайно, рядом оказался капитан, которому больше делать было нечего, как собирать по обочинам прелестных сеньорит. Лишнего говорить не советую: вам же будет хуже.
- Висен...
- И впредь зовите меня "команданте".
- Да, команданте, - проговорила Кларисса, испуганно пряча взгляд.
О первой встрече Эдгардо и капитана, продолжение
Капитанская шпага лежала на втором стуле. Весь ее вид намекал, что сюда лучше не садиться. Приподняв ее за ремень, дон Григо повесил оружие на спинку стула. Щека Раудаля дернулась, но посягательство на святыню не вытянуло из него ни слова.
- Позвольте представиться: Эдгардо Григо, - сказал Эдгардо, улыбнувшись.
Капитан тяжело посмотрел на него. В его глазах - глазу, поправил себя дон Григо, - читалась безрадостность, а темный цвет и прищур делали его и вовсе мутным.
- Команданте, - ответил его собеседник, едва ли громе, чем шепотом.
Поднеся бокал к губам, Эдгардо вгляделся в капитана. Подобная настойчивость грешила против этикета, но, как ему казалось, была вполне безобидной. На лице Раудаля не встречалось ни единой отметины: ни дуэльного шрама, ни случайного пореза, отхваченного в бою, - если не считать подарка от дона Варры. К тому же, оно осунулось и имело вид слегка болезненный, что еще больше заострило продолговатые черты. Таинственный дон Варра неплохо поработал над противником. Дон Григо пожалел, что еще с ним не знаком.
- Имел большое удовольствие узнать о вас по письмам, - продолжил Эдгардо. - Губернатор лестно отзывался о вашем труде на нелегкой ниве службы. Эль Довер, наш форпост, всегда в центре внимания, и если уж не первая, то вторая тема для бесед в Мадриде - в высшем и прочих обществах.
Капитана не тронула ни одна из реплик. Раудаль закрыл глаза, не удостоив Эдгардо и вежливой улыбкой. Худые пальцы обхватили переносицу, где и остались, скрыв его лицо.
- Эдгардо! Где же вы? - пропел дамский голос, звеня среди светской беседы гитар и скрипок.
- Простите: я вас покину! - сказал дон Григо, попрощавшись легким кивком. - Долг зовет. Увы, в этот прекрасный вечер я себе не принадлежу...
Поднявшись, дон Григо тряхнул головой. Случайные пряди выбились из прически, придав ей элегантную небрежность.
- Когда будете исполнять свой долг...
Голос, тихий и глуховатый, прозвучал из-за спины.
- ...письмо я вам советую спрятать и получше, - окончил фразу Раудаль.
О том, как капитан совершает непростительный поступок
Вырвано из контекста - впрочем, как и все остальное)
Итак, начнем с главного - обоснуя) Моей задумкой было сделать нечто среднее между тем, что я пишу в духе юмора, и тем, что пишу серьезно. То есть, вещь - это такая вот пародия на приключенческие романы, с типичными героями, но без театра абсурда и с серьезностями. Грубо говоря, нечто вроде экранизаций "Мушкетеров", где есть и смех, и горе. Вот. Насчет этого опуса мне приходится быть вдвойне осторожней, ибо действие относится к началу 19 в. Но исторический фон - это все же фон, потом его добавлю) Альтернативная история эта зиждется на следующей задумке: предположим, что Испания все же одержала верх над Англией в море, заключила с ней мир на условиях, приближенных к версальским, а чтобы следить и контролировать поверженного врага, аннексировала небольшой кусочек прибрежной территории и устроила там свой протекторат. Но история историей, а в новоявленной испанской колонии на Альбионе жизнь течет своим чередом: народ дерется и мирится, снуют английские шпионы, в общем, творятся всякие приключения) О них мы и расскажем. Пока что задумке нет и недели, так что я осмысливаю главгероев, ищу им имена и тренирую стиль. Знаю, что выставлять куски вне контекста - худший способ выставлять что-либо, но так уж я пишу, отрывками. Помните: все может измениться и поменяться, переписывать и переделывать я люблю)
Кусочки буду выставлять прямо в этот пост.
Некоторые заметки о главных героях и антигероях
На сегодняшний день их уже пятеро)) Не обессудьте то, что большинство из них - тяжелый случай плагиата: я намеренно хотела сделать их шаблоннее, чтобы потом иронию развить.
1. Капитан Висенте Раудаль. Я сразу оговорюсь, это настоящее испанское слово, а не фамилия родственников Ади) Исполняет функции антигероя. Командир военного гарнизона столицы протектората. Скорее всего, кавалерист. Человек выдающихся военных навыков и умений. Бешеный дуэлянт, сторонник "сильной руки" и крепкого кнута в усмирении антисоциальных элементов. В общении высокомерно-холоден, не без едкого чувства юмора, но если его задеть - можно спокойно не досчитаться головы. Затрагивая вотчину спойлера, можно сказать, что капитан - человек непростой судьбы и по-своему тип здравомыслящий, попросту чуждый излишнему гуманизму. При всем снисходительно-насмешливо-ненавистном отношении, которое к нему испытывают жители, когда все становится совсем печально, по иронии судьбы только капитана на помощь и зовут.
2. Эдгардо - главгерой. Как и все ему подобные, отважен, честен, пылок, молод и т.д. При этом человек хитрый, не в плохом смысле слова, а по складу ума. Знает, что где сказать, как вывернуться из передряги, как задурить голову девушке) В протекторате исполняет пока загадочную роль, скорее всего, что-то, связанное с дипломатическими отношениями между испанцами и британцами, по типу советника-помощника-доверенного при брате губернаторе. С капитаном враждует без устали.
3. Теодоро - губернатор пресловутого округа. Старший брат Эдгардо, возможно, сводный, если судить по разнице в возрасте. Толковый, умеренный госдеятель, который при своем далеко не кротком нраве умеет разрешить конфликт и выйти с наименьшими потерями из сложной ситуации. При этом не хитрец и не интриган, руководствуется здравым смыслом, честен и порядочен, в общении прост.
4. Дамы. Дам довольно много, у них пока нет имен, так что о них умолчу)
5. Леди Уинстон. Моя гордость и радость) Маргарет Тэтчер 19 века. Женщина, слабая внешне, но железная внутри, прирожденная интригантка, для которой нет запретных методов, человек ума, действия и очень скверного характера. Замужем за сэром Чарльзом Уинстоном (интуиция не должна вас подвести ни в случае имени, ни в случае фамилии), человеком либеральных взглядов на супружескую верность. К, уж простите, сексу относится с позиции немок 20 века - что естественно, то не зазорно. От этого иногда страдают окружающие ее мужчины)
Глава вторая, отрывок, в котором мы впервые встречаем капитана после не очень удачной дуэли
Взглянув через плечо, Эдгардо заметил, как за спинами танцующих проскользнула тень. Темное пятно затмил фейерверк дамских платьев. Тристан разрядился новой шуткой и дон … поневоле отвлекся от наблюдений.
- Ах, капитан!..
Тон супруги Теодоро отдавал строгостью школьного учителя. Эдгардо явственно представил, как почтенная дама вот-вот схватит адресата за шкирку и как следует встряхнет. Косые взгляды стекались к одной персоне: капитан Раудаль, застигнутый врасплох, глядел на хозяйку дома в осажденном замешательстве. Она не могла придумать лучшего укола его самолюбию. По лицам гостей пробежались осведомленные улыбочки, дамы манерно закатили глазки.
Эдгардо вытянул шею, разглядывая запоздалого гостя. Встреть он его на безлюдной дороге, а не среди светской мишуры – и всеобщая веселость показалась бы ему диковатой. Капитан Раудаль был очень высок. Худым, как щепка, он не был, но все же оставлял впечатление некоторой долговязости и нескладности. Каменная выправка, короткий щегольской мундир, крепкие плечи и руки, - все выдавало человека, не прогадавшего с родом занятий. Лицо капитана украшали угловатые скулы, подбородок гордеца и точеный римский профиль. Эпический этюд разбавляли странная бледность и большие глаза, слегка сглаженные прищуром, отчего казалось, будто вокруг них лежат тени. Говоря о глазах, Эдгардо допускал неточность: левый глаз капитана скрывала черная повязка, исчезавшая в темно-каштановых волосах. Вид Раудаля был мрачным донельзя.
- Как поживает дон Варра? – громко спросила хозяйка. Подбородок капитана дрогнул, что позволило понять, кто был виновником его бед.
- Дон Варра в добром здравии! Отлично выглядит, был со мной радушен! – заметил Эрнесто, снова влезая в разговор.
- Очень рад, - отрезал Раудаль, чей голос оказался низким и глухим.
Глава первая, отрывок, в котором мы впервые видим знаменитую улыбочку Эдгардо
На палубе появился молодой человек. Черный берет, сбитый набок, и черный же костюм ничем не выдавали веселости, прижившейся на его лице. Беспечное выражение подкрепляла улыбка - вернее, улыбочка, насчет которой как-то заметили, что она отдает кислинкой диких яблок. Выдумщица метафоры, конечно же, преувеличивала, однако в улыбке юноши и правда не было простоты. Что-то легкое, но значительное сквозило в его походке, когда он прошелся до борта и с любопытством глянул вниз.
Жизненная беседа между капитаном и чьим-то малолетним родственником
- А кто они были? - спросил мальчишка. Беседа о Раудалях былых времен пришлась ему по душе.
Капитан растянулся в кресле, вынул изо рта трубку и сообщил:
- Они плавали на кораблях. В далекий край Америку.
- А что они там делали?
- Жгли, рубили головы... морально разлагались. Потом об этом узнал дядя король и подарил им титул.
- А дальше что было?
- Дальше? Дальше по морям отправились англичане и стали их резать. А когда об этом узнала тетя королева Англии, она посвятила главного моряка в рыцари.
Втиснув годы истории в три скупые реплики, капитан посчитал, что долг рассказчика он исполнил.
О капитане, несложившемся отдыхе, Камиле и морских снах
В оригинале этот кусочек располагается после того, как Эдгардо, увлекшийся причудливой формой альпинизма, очень некстати свалился на капитана, по долгу службы вынужденного ему помочь.
Было около одиннадцати вечера - по крайней мере, так говорили часы в кабинете Теодоро: губернатор угодил на бумажную каторгу из-за скорого приезда высоких гостей. В трехстах ярдах от его резиденции протяжно скрипнула калитка. Длинная тень проникла сквозь прутья изгороди, рассекая мощеный дворик. По милости луны, сиявшей над зубцами труб, ее контуры были четкими донельзя.
Ночь выдалась спокойной. Узкая дорога огибала неказистые дома, словно подкова, подбитая гвоздями выбоин. Домишки, налипшие на ее край, могли вызвать уважение разве что собственным возрастом; все остальное порождало то ли жалость, то ли грусть. Здесь начинался холм, ползущий вверх, к самому замку. Его склон порос деревьями, чья живая стена довлела над дорогой и возвышалась над крышами. У подножья зеленого вала прижились кустарники, благоухая всеми запахами весны. Их аромат пьянил без вина, словно бутылка с застрявшей в горле пробкой. Смешать его с сигаретным дымом мог разве что человек, враждебный всяческой романтике.
Окурок, придавленный ногтем, полетел в пустую клумбу. Злостный курильщик, не соблазненный ни весной, ни мягким полумраком, толкнул калитку, подозвал коня тихим свистом и спровадил его в стойло. Глухая стена с единственным окошком, выбитым косо-криво, имела такой унылый вид, что рука позднего визитера едва не схватилась за новую сигарету. Взобраться на две ступеньки и войти в дом он, похоже, не спешил. Пустой портсигар решил дело не в его пользу.
В каждом шагу капитана сквозило желание больше никаких шагов не делать. Правый бок, на который он упал по чьей-то милости, превратился в сплошной кровоподтек. Это ничуть не освободило Раудаля от поездки к губернатору, который отчитал его в обычной манере громовержца, и от прочих дел, державших его в Чарльтоне до самой ночи. Путешествие домой вышло из рук вон паршивым: на пути капитана дважды попались бестолковые пешеходы, которых так и тянуло погибнуть под копытами. Вторая остановка, едва не выбившая его из седла, привела к тому, что всю оставшуюся часть пути он боролся с желанием заночевать прямо на обочине. В коридоре, ведущем в его комнату, капитана посетила похожая мысль. Вызвал ее свет, сочившийся из-под двери. Подняв рубашку и обнаружив под ней пятна, по цвету схожие с мундиром, Раудаль подавил глубокий вздох.
- Как ты здесь живешь? - спросила Камила. Ночная гостья была все еще одета; сегодня это не могло не радовать. Ее слова касались более чем спартанской обстановки, в духе которой была выдержана и кровать. Приход капитана подсказал Камиле вытянуться вдоль ее края, да так, чтобы свет непременно падал на ее браслет, подаренный им же. Не снизойдя до разговоров, Раудаль избавился от шпаги, добрался до кровати и упал на нее с размахом, оправдавшим скрип железа. Камила, оттесненная к подушкам, приняла недовольный вид.
- Ты устал? - спросила она.
- Я молод, горяч и полон сил, - бросил Раудаль, защищая правый бок от ее настырных объятий.
- Что-то рано ты себя хоронишь...
- Сегодня - в самый раз.
Камила повела бровью, решив не торопить события. Разговор стих сам собой; подметив, что капитан засыпает, гостья вновь пошла в наступление.
- Мне снилось море, - вздохнула она, подцепив его мизинец. - Такое огромное... ни конца, ни края... чайки, ясное небо... А тебе оно когда-нибудь снится?
Губы Раудаля дернулись в постной улыбочке. Он мог бы поведать, что ему снилось в последние две ночи, но остатки тактичности убедили его промолчать.
- Да из тебя слова не вытянешь! - рассмеялась Камила. Капитан поморщился от звона ее голоса.
- Иногда, - протянул он, - мне снится, что я привязан к корабельной мачте. Под ногами у меня порох, рядом несколько бочек с ним же. Во рту сигарета. Стою я и думаю: сейчас ее выплюнуть - или докурить сперва...
- Да наш капитан сочинитель! - ухмыльнулась Камила, приняв правду за мрачную шутку.
О том, как крестьянин Мигель увидел Смерть, оказавшуюся комендантом
Долину Довера затянло туманом. Молочное марево накрыло город за одну ночь, вчера будучи лишь легкой дымкой. Замок высился над стылым белым морем, будто старый корабль на мели, чья мачта по-прежнему хранила знамя гарнизона. Улочка у подножья холма казалась горной тропкой, протянувшейся между деревьев и скал, на роль которых сошли бы ветхие домишки. Тихий цокот подков, одна из которых прохудилась, зазвучал на повороте. Вслед за ним заскрипела оглобля.
Вопреки погоде Мигель проделал долгий путь от деревушки Лэнгдон, где он выращивал тыквы, до бывшей Касл-стрит, ныне - де ла Армада. Крестьянина гнала нужда в новых бумагах на торговлю: сам он, привыкнув к каждодневному труду, дела формальные решал с ужасной ленью. Так длилось до тех пор, пока инспектор и его отряд не швырнули его в тюрьму, где должно обитать крысам, а не людям честного труда. Мигель морщился всякий раз, вспоминая, как ныли его ребра, - не столько от подстилки из соломы, сколько стараниями солдат, чье усердие было созвучно с крутым нравом их капитана. Вздох крестьянина приглушил шарф, намотанный до самого носа. Повозка подскочила на камне, слегка перекосившись. Мигель остановил лошадь и собрался поглядеть на колесо, когда заметил, как в стороне что-то шевельнулось.
Старая кляча, чьи глаза были закрыты шорами, спаслась от того, что выпало на долю Мигеля. Между двумя домами тянулся узенький проход. В его тесноте скопилось особенно много тумана, из которого вдруг явилась длинная фигура в черном. Мигель вцепился в вожжи, прижав их к груди, где рождался страх сродни суеверному. Туман клубился у ног пришельца, вокруг которых обвился плащ; лицо его скрывала шляпа, надвинутая на лоб; губы - белые, усики - тонкие; на плече - тут Мигелю стало жутко - палка, длинная, будто ручка у косы! Стоит у дороги - и смотрит! Поджидает!
Пропал, подумал Мигель. Пропала моя душенька.
Не помня себя от ужаса, крестьянин хлестнул лошадь. Рука его отяжелела и кляча, обычно медлительная, дернулась вперед, словно заправский скакун. Колесо повозки тут же угодило в яму, которыми пестрела дорога. Под хруст дерева и ржание лошади Мигель повалился на землю. В глазах у него помутнело - к счастью, ненадолго, и он тут же смог вскочить и перекреститься. Рука Мигеля металась ото лба к плечу, пока наваждение в черном близилось к нему широкими шагами. Ноги крестьянина дрожали, будто две хворостинки. Достигнув места гибели повозки, призрак снял с плеча трость и поддел ей полу шляпы. Глазам Мигеля, сверкавшим, словно маяк в ночи, представилось знакомое лицо.
- Команданте! - вскрикнул он, рухнув на колени. Призрак, терзавший его душу, развеялся без следа; трижды восславив избавление, Мигель припал к капитанской щиколотке.
- Совсем из ума выжил? - прикрикнул Раудаль, пытаясь спасти свою ногу.
О капитане, Клариссе и настоящей любви солдата испанской короны
Кларисса, юное и дурное, но знатное существо, прибывает в Дувр с визитом к родичам, где встречает капитана, человека высокого, красивого и в блистательной униформе. Настырные попытки закрутить детско-садовый романчик с "первым парнем на селе" и человеком отнюдь не придворных манер заканчиваются следующим...
- Ах, вы солдатской любви хотите? - спросил Раудаль, вздернув бровь. Его глаза - сырой уголь, вдруг полыхнувший искрами, - внушили Клариссе сделать к нему несмелый шаг. В тот же миг капитан грубо схватил ее за щеки и повернул голову с такой небрежностью, словно проверял дареную лошадь после ухода дарителя. Два поцелуя, пропахшие портовым этикетом, были брошены почти наотмашь. Схватив ее за плечико, он сгреб в кулак оборки платья, тут же ставшего жалким на вид, и дернул вниз, так, что оно разорвалось. Кларисса вскрикнула, но не спасла другое плечо от той же участи. Треск слышался то справа, то слева, скользя вокруг нее гремучей змеей. Страх и стыд молили вырваться из рук, лишившихся последнего приличия. Кларисса попятилась, наткнулась на кровать и с размаху села на нее. Жалобно звякнули прутья: Раудаль уперся в них ногой, сохранив пару дюймов до ее бедра, и навис над ней мрачной тенью, грозившей пригвоздить ее к сурового вида одеялу.
- Как вам, милая сеньорита? - осведомился капитан. - Вполне по-солдатски или желаете большего?
Кларисса глядела на него, не пискнув и не двигаясь, будто статуя, задуманная скульптором после ночи дурных сновидений. Лицо капитана вмиг лишилось всяких чувств. Сняв ногу с кровати, он устроился за столом и флегматично принялся за еду, всем своим видом доказывая, что баранина была отменной. Спустя минуту Раудаль вернул кость на тарелку, услышав позади тихие, но назойливые звуки. Короткий взгляд через плечо убедил его, что Кларисса плачет в три ручья. Капитан не удосужился и бровью повести. Кларисса растирала слезы по щекам, сжавшись на краю постели. Большие влажные глаза глядели на обрывок платья, валявшийся на полу. Раудаль повертел нож и уставился в тарелку с отсутствующим видом. Подняв голову, Кларисса долго смотрела на его плечи, обтянутые мундиром, пока они не приподнялись вместе с тяжелым вздохом. Капитан дотянулся до плотной накидки, висевшей на соседнем стуле, перебросил ее через руку и коротко взглянул на Клариссу.
- Вам повезло, что я офицер, - бросил он.
Кларисса схватила накидку и плотно завернулась в нее, скрыв все то, что было открыто его трудами. Раудаль скомкал обрывки платья, открыл окно и вытер их о раму, заметив:
- Мы возвращаемся к губернатору, иначе завтра он город на уши поднимет. Когда он станет спрашивать, скажете ему, что решили сами прокатиться за город - идея вполне в вашем духе. Лошадь попалась паршивая и сбросила вас в грязную лужу, вы испачкались, порвали платье и слезно молили о помощи. И вот, совершенно случайно, рядом оказался капитан, которому больше делать было нечего, как собирать по обочинам прелестных сеньорит. Лишнего говорить не советую: вам же будет хуже.
- Висен...
- И впредь зовите меня "команданте".
- Да, команданте, - проговорила Кларисса, испуганно пряча взгляд.
О первой встрече Эдгардо и капитана, продолжение
Капитанская шпага лежала на втором стуле. Весь ее вид намекал, что сюда лучше не садиться. Приподняв ее за ремень, дон Григо повесил оружие на спинку стула. Щека Раудаля дернулась, но посягательство на святыню не вытянуло из него ни слова.
- Позвольте представиться: Эдгардо Григо, - сказал Эдгардо, улыбнувшись.
Капитан тяжело посмотрел на него. В его глазах - глазу, поправил себя дон Григо, - читалась безрадостность, а темный цвет и прищур делали его и вовсе мутным.
- Команданте, - ответил его собеседник, едва ли громе, чем шепотом.
Поднеся бокал к губам, Эдгардо вгляделся в капитана. Подобная настойчивость грешила против этикета, но, как ему казалось, была вполне безобидной. На лице Раудаля не встречалось ни единой отметины: ни дуэльного шрама, ни случайного пореза, отхваченного в бою, - если не считать подарка от дона Варры. К тому же, оно осунулось и имело вид слегка болезненный, что еще больше заострило продолговатые черты. Таинственный дон Варра неплохо поработал над противником. Дон Григо пожалел, что еще с ним не знаком.
- Имел большое удовольствие узнать о вас по письмам, - продолжил Эдгардо. - Губернатор лестно отзывался о вашем труде на нелегкой ниве службы. Эль Довер, наш форпост, всегда в центре внимания, и если уж не первая, то вторая тема для бесед в Мадриде - в высшем и прочих обществах.
Капитана не тронула ни одна из реплик. Раудаль закрыл глаза, не удостоив Эдгардо и вежливой улыбкой. Худые пальцы обхватили переносицу, где и остались, скрыв его лицо.
- Эдгардо! Где же вы? - пропел дамский голос, звеня среди светской беседы гитар и скрипок.
- Простите: я вас покину! - сказал дон Григо, попрощавшись легким кивком. - Долг зовет. Увы, в этот прекрасный вечер я себе не принадлежу...
Поднявшись, дон Григо тряхнул головой. Случайные пряди выбились из прически, придав ей элегантную небрежность.
- Когда будете исполнять свой долг...
Голос, тихий и глуховатый, прозвучал из-за спины.
- ...письмо я вам советую спрятать и получше, - окончил фразу Раудаль.
О том, как капитан совершает непростительный поступок
Вырвано из контекста - впрочем, как и все остальное)
- Вас ждет арест, - пояснил капитан. - Суд обычно затягивается, у суда своих проблем по горло. До этого времени вы будете находиться в тюрьме. Вам могут разрешить встретиться с кем-нибудь из родных, но для этого понадобится мое разрешение, которое я последние года два никому не выдаю.
- Вот как? - спросила она. Голос Эстер изменился, а руки по-прежнему не находили покоя.
- Да, - ответил Раудаль, вытянув платок. - С тех пор, как в руках Бенито, парня честного и, конечно же, невиновного, оказался напильник, который он воткнул в горло моего сержанта... Прошу меня простить.
Взявшись за угол платка, капитан прижал его к глазу и слегка поморщился. Эстер следила за ним безо всякого выражения.
- Невозможно... - шепнул он и тут же повысил голос, чтобы его слышали. - Измена в Довере - совсем не то, что измена в Мадриде. Если вам скажут "предатель", то добавят "англичанка" и поступят с вами соответственно.
Голос капитана зазвучал хрипло. Он извинился в прежней холодной манере и прочистил горло.
- Вы что-то спрашивали?
- Нет.
- Мне казалось, я слышал...
Взгляд исподлобья был и давящим, и острым, словно две стороны ножа.
- ...что вы спрашивали, не принести ли воды бедному капитану, который наглотался пыли в дороге.
Сделав маленький шаг, Раудаль уперлся каблуком в дверь. Она скрипнула и приоткрылась. Эстер смотрела, не отрывая взгляд, но и не шевельнувшись. Капитан отнял платок и вгляделся в него, заметив:
- Как мало нужно природе, чтобы ослепить человека. Одна мелкая соринка. Мне всегда не везло на эту дрянь.
- Да, - сказала сеньорита. Ее слова были медленны, будто бы она говорила сквозь сон. Дверь распахнулась, грянув о стену с пугающей силой. Эстер сорвалась с места и исчезла в темном прямоугольнике. Мгновение спустя она появилась вновь. Раудаль был занят тем же, чем и прежде. Она схватила его за рукав.
- Последний, - шепнула Эстер. - Самый последний!
Раудаль обернулся, смотря мимо нее и щурясь больше обычного. Обхватив его шею, Эстер подалась вперед, но отпрянула с той же внезапностью и ушла - насовсем.
О том, как французский гость высказывается на тему гедонизма
Сеньора Альмори вплыла в гостиную. Гостиная была пуста. Обернувшись с присущей ей грацией, сеньора увидела, что диван у окна занимает молодой человек в черном костюме. Между пальцев он держал сигару, сжимая ее с небрежностью. Ленивый изгиб кисти тонул в кружевах манжеты, на свету казавшейся воздушной. Приблизившись, Исидора разглядела его пристальнее: сеньора не брезговала прямыми взглядами, смотря из-под ресниц лишь в тех случаях, когда хотела, чтобы ее взгляд запомнили. Лицо гостя удивляло неподвижностью, тяжелые веки скрывали два стеклышка, чей темный цвет и постылое равнодушие были слишком скупыми для живых глаз. Не только глаза - вся его поза казалась выдутой из стекла, прозрачного и холодного. Не замечая интереса к его персоне, гость поднял руку с сигарой. Дым не вдохнул в него жизнь, только тонкие усики подались вниз - и снова вверх, оставшись единственным, что пришло в движение помимо губ. Наконец, их взгляды повстречались.
- Удивительно, - заметил он с легким придыханием, - как в этом доме не следят за отоплением.
- Вот как? - откликнулась она, обронив пустую фразу.
- Стены совершенно отсырели, - лениво продолжил он. - Принимать здесь гостей и не заметить пятен под потолком - какое вульгарное пренебрежение приличиями...
Сеньора Альмори присела в кресло напротив и взглянула на пятна плесени. Лицо ее сделалось тонким, словно их замещали картины Боттичелли с его причудливыми образами.
- Что можно ожидать? - легко вздохнула сеньора. - Наследное право - и благо, и рок: старые глупцы, юные повесы - на всех один карман и титул. Как можно ждать, - тут она вздохнула, - что в роду, где каждый, как осел за морковкой, бездумно плетется то за тщеславием, то за юбками, средства будут приумножены? Право же, королевской грамотой не прикроешь голую... хм-м... спину.
- Утомительно, - вздохнул гость. - Страсти... Быть их рабом - позорно и глупо вдвойне.
- Вы подразумеваете рабство греха? - спросила сеньора.
- Нет, я говорю не о Священном Писании, - ответил он, приподняв веки. В глазах его отразилась еще большая усталость. Он поглядел по сторонам, словно взрослый ребенок, уставший от игрушек и не желающий занять себя чем-либо.
- Пока, - продолжил он, - невозможно четкое обоснование понятия "грех", я не считаю себя обязанным им пользоваться. Сколько в нем высшего, сакрального смысла, а сколько измышлений полуграмотных монахов? Слово это ушло в народ и в нем приобрело формы, подчас причудливые, если не сказать жестче. У меня нет желания примешивать в мое мировоззрение пошлые языческие традиции, которыми кишат крестьянские селения. Что касается греха в том понимании, которые приводили вы, то я считаю тщеславие глупостью - мне нет в нем никакой нужды. Разгульную жизнь я понимаю в том же ключе.
- Ах, вот как, - улыбнулась сеньорита, выражая понимание. - Вы, значит, не сторонник... как говорится... похождений? Гедонизма?
- Я, - заметил гость, манерно вздохнув, - не считаю нужным разделять эту глупую манеру носиться за каждой юбкой. Нынешние отношения полов ужасающе поверхностны. Культ женщины подменил sens commun. Что может быть рассудительного в восторгании чистой природой? Мой опыт с, - здесь он выпустил то ли имя, то ли название профессии, - был интересным экспериментом, но не более. Восторги девицы я воспринял как женскую прихоть или, скорее, глупость.
Забросив ногу на ногу, гость поглядел в потолок и кивнул собственным словам.
- Что может быть хорошего в vie dissoule? - продолжил он. - Истощить тело и силу характера? Состариться, - здесь он фыркнул, - под сорок, стать немощной развалиной на милости сынков-транжир? Нет уж, увольте. Эту позицию я решительно не разделяю. Другие могут, сколько им угодно, любоваться улыбками флорентийских красавиц. Я нахожу это занятием пустым.
Черные глаза Исидоры разгорались янтарем. Каблук сеньоры раздавил немало мужчин, все они были сильны в обществе, но к прекрасному полу питали смешную слабость. Быть их дамой, их госпожой ей нравилось и помимо денег, которые она не стеснялась требовать, зная, что милый ей не откажет. Многие, о чем ей было лестно думать, не отказали бы ей и узнав, что сеньора - бывшая актриса. В Новом Свете, откуда она прибыла, имя Исидоры Осборн нет-нет да и всплывало в разговорах о ее романах, настоящих и выдуманных по случаю. По пути на континент ей даже удалось пожить на содержании английского пирата, вкусить прелести тропического острова и научиться бою на саблях. С тех же самых пор в Исидоре проснулась страсть к грабежу. Благоверный не позволил ей участвовать в абордажных действиях, на что Исидора смертельно обиделась и подговорила пленного испанца угнать одну из пиратских шхун. Расставание было скорым: моряк и его скудная команда оказались чересчур патриотичными и склонить их к грабежу испанских суден не удалось. По счастью, им встретилось военное судно, плывшее в Ферроль, где слезный рассказ девушки об ужасах плена тронул суровое сердце адмирала Рогелио Альмори. Всю ночь адмирал утешал несчастную, а поутру распорядился арестовать ее друга-моряка, отчего-то вообразив, что они помолвлены. Спустя короткое время Исидора и Рогеро вступили в законный брак. Два года спустя достославный Альмори погиб в бою, что было очень кстати для молодой супруги, которая пустилась в охоту за деньгами. Роже д'Эсте - а она не сомневалась что это он, ведь не врала же родинка, - казался ей легкой добычей, которой можно перекусить хребет и не поперхнуться.
(Роль подставного Роже исполняет капитан)
О преподобном Гае Эммерлинге и его отношениях с крысами
Гай Эммерлинг был, пожалуй, последним, кто годился на этот духовный пост. Дело было отнюдь не в жизни, которую он вел, - тут бы деревенские с суждениями не промахнулись, заметь они за ним какой грешок. Начать с того, что преподобный был рыжеволос. Капитан Эдвард, с его страстью к сочинительству, как-то обмолвился, что сжигай Гай ведьм - и еще неясно было бы, что горит: костер или его шевелюра. Глаза он имел зеленые и пронзительные: порой утверждали, что в них пляшут огоньки даже в темной комнате. Мистер Эммерлинг также имел добротный английский нос - длинный, острый и с горбинкой. Плечи его были узкими, фигура - в меру щуплой, возраст - середина третьего десятка. Если внешность клирика можно было списать на провидение и его происки, то уж никак не манеру держаться. По этой части Гай оставил далеко позади предтечу - Грегори Бека, скромного и тихого старичка. Священник ходил бесшумно, касался вещей бесшумно, а если и касался, то делал это так легко, словно в его руках были не тяжелые тома, а пушинки. Костяшки его пальцев при этом выступали на белых кистях, будто оголенные кости. Когда Гай говорил, то часто улыбался, а улыбался он, чуть прикусив губу. Его оскал заставлял собеседника поверить в то, что Гаю о нем известно много больше, чем даже сам он знает о себе.
Мистер Эммерлинг был заядлым химиком с уклоном в научный эксперимент. Для этих нужд при нем жила черная желтоглазая кошка, душившая крыс и приносившая их хозяину. Крысы ненавидели преподобного. Когда жители деревушки звали его на обед, редкая из них осмеливалась пересечь комнату. В их памяти, видимо, жив был тот случай, когда Гай, гостивший у Бертранов, бросился за одной, перемахнув через стол. А когда беглянка скрылась в норке, решив, что бешеному ее здесь не достать, мистер Эммерлинг засунул туда пальцы и вытащил ее за хвост, не боясь укусов. Из-за опытов Гая часто страдала деревня. Так, пожар в амбаре был объяснен им, как знамение, - а говорил он, словно римский трибун, владея и словом, и голосом. На деле Гай отправился в амбар за кошкой, сбежавшей ночью для отлова мышей. В масляную лампу он залил какую-то гадость своего изготовления - прошлые ее виды он даже рисковал потреблять внутрь. Той ночью было полнолуние, так что осветить себе путь он решил лишь у входа в амбар. Гадость полыхнула с такой чертовской силой, что Гай едва не стал ее жертвой, а постройка воспламенилась, изгнав кошку. Старик Питер, видевший все это, суеверно прозвал огненного призрака "человек с лампой" и еще долго боялся его возвращения.
О тайне происхождения Гая Эммерлинга
- Винсент, ты слушай, слушай! - воскликнул Эдвард, крича капитану, с которым его разделяла длина протянутой руки. Раудаль болезненно сощурился и подпер ухо ладонью.
- О нем говорю! - прыснул Эдвард. Англичанин схватил Гая за плечо, но тут же отпустил, чуть не сбив со стула. Эммерлинг принял его бесчинства с прежней улыбчивой физиономией.
- Значит, ты думаешь, ты изволил полагать, что с преподобным все шито-крыто? - разразился Эдвард. - Ничего подобного, возьми чума его телегу! Тут дело вот в чем, господа, - добавил капитан, втянув Гая в разговор о нем же, - тут, говоря открыто, родовая тайна замешана! Вы думаете, так просто, господа-товарищи, он к нам вышел из лесу и тут же был принят дремучей, суеверной паствой? Я вам скажу: никакой он не Эммерлинг на самом деле-то! Гаюшка, ты прости, но я скажу... он, Винсент, не кто-нибудь и где-нибудь, а тайный отпрыск его милости архиепископа!
Раудаль возвел глаза к потолку. Пока он потирал висок, словно смягчая вопиющую историю, Эдвард вновь подхватил ее нить:
- Видишь ли, - заговорил он тише и с притворной скорбью, - старик Милли, что нынче архиепископ, по юности поддался соблазну и очень удачно согрешил с этой... ну, с этой...
Эдвард замялся, подыскивая упрямое слово.
- Вот с этой вот! - заключил он, обернувшись к Эммерлингу, и вместо объяснений поддел пальцем его рыжую шевелюру. - Думаю, господа, вы поняли! Наутро духовное лицо пришло в расстройство от содеянного, но содеянное было не воротить! Вот от чего наш Гай так необычен глазу! Превратно наделенный чертами греховной девы, под этой оболочкой он унаследовал весь духовный блеск отца! Иначе бы, Гаюшка, встреть я тебя в том лесу - и хоть солдат, но перекрестился бы!
Губы Раудаля дернулись в улыбочке. Историю Эдварда могло спасти лишь то, что Гай и впрямь походил на старика Милли. Поставь их рядом какой-нибудь чудак, и он точно бы сослался на форму носа и ложбинку на губе.
О подвигах австрийского министра и о музыке
- У австрийца нервы железные, - веско вывел Тристан. - Мне отец говорил, как мы еще были в Испании. Студент один - то ли с ума съехал, то ли потом притворился, - пальнул в него на площади. Как же звали его... Хайно! Промазал, разумеется. Так он еще даже с площади не смылся, еще жандармы подбежать не успели, а Вайсфедер уже был возле раненого. Вместо министра задело парня одного... Но это не все еще: приезжал к нам один "фон" из Австрии, меня старше лет на пять, живо интересовался виноделием. Мы с отцом его разговорили насчет того, как в Австрии живется, какие цены, какое правительство. Он рассказал: как он еще министром не был, в Вене едва не стрясся переворот. Пруссия как раз на полях продула, вот и решила бить по тылам. У них там, в Вене, был целый купленный змеюшник, а главный гад, звали его... погоди... Цейсс, так вроде бы. Как ему указали, так и начал он - то есть, они! - песню свою петь: войны разделяют нас, даешь мир с братьями-немцами. Под этим понимая, что Цейсса в первые министры. В верхах им дали кулак понюхать, так что они решили эти же верхи и подставить. Министром у них тогда был старикан, он еще лихорадку перенес, совсем никакой уже был. Они собрали отряд боевой, быстро все входы-выходы перекрыли, вломились к нему и стали требовать, чтобы он задним числом подписывал антидержавный указ. А они его на этом ловить будут. На горячем.
Тристан отвлекся на кофе, который грозил остыть.
- Им что надо было, - продолжил он, подувая в чашку, - не столько указ - все равно только уйди они, поднимется вой-тревога, - сколько скандал. Мол, австрийцы думают, что пруссаки их враг, а на деле второй их главный министр какие-то там указы пишет, а Цейсс державу бережет. Указ, кстати, они с собой забрать хотели, подделка не покатила бы, подделка без крика - что фальшивка. С этим всем, так мне говорили, можно вполне было приграничные земли взвихрить, и так там одни герцоги полоумные. Да только не учли они, что старику станет плохо - а, может, он симулировал. Пришлось слать за его лечащим врачом, а врач был у Вайсфедеров. Так тот не позволил доктора по-хорошему забрать, сказал, что никаких арестов в его доме не будет. Забрали и его, им все равно было, кого куда тащить. Дальше рассказываю, что не прочтешь в газетах. Вайсфедер потребовал личной встречи с заговорщиками. Могли его и не принять, да лучше было держать вместе всех заложников. Вайсфедер и бровью не повел, как выпытал у Цейсса половину его планов. Потом с каменным лицом шагнул назад, к окну, и в него прыгнул. Стекло разбил вдребезги, повезло хоть, что не так высоко было. Цейсс чуть в штаны не наделал - что делать, стрелять, не стрелять. А молодчики его сами в беглеца пальнули. С чем он из боя вышел, очевидец не узнал, да только кончилось тем, что вся столица стала на уши и сбежать тихо у Цейсса не вышло. А Вайсфедера принял Габсбург и лично благодарил. Ты подумай: кто бы вот так решился, чтобы ему в спину стреляли... Видно, что из роду военных, брат его старший - герой войны...
Тристан не упускал случая восхититься офицерами. Он спал и видел себя на военной службе, но появился на свет первым и должен был унаследовать отцовские виноградники. Это отлично знали и Тристан, и его отец, и все же он любил состряпать историю-другую о том, как запел бы Раудаль, попади он под начало полковника Тристана. Самым колоритным предложением было посадить капитана в связанном виде на лошадь и пустить ее в разведку, замечая, откуда по нему стрелять будут. Актерским даром Тристан не владел и от этого унылая капитанская физиономия получалась вдвое смешнее.
- Упражняетесь для "Ла Скала"?
Крики Тристана навлекли беду в обличие героя шуток. Волосы капитана блестели больше обычного, а рука в белой перчатке лежала на сабельном эфесе с алым темляком. Тристан оглядел перчатки и длинные парадные брюки, поджав губу.
- Григо, не мешайте товарищу.
Капитан вывел фразу с таким видом, словно наслаждался зрелищем увязшего в грязи обоза. Тристан сжал пальцы на поручне дивана и смотрел на него с большой неприязнью.
- Впрочем, тогда...
Глуховатый голос Раудаля едва ли не звенел насмешкой.
- ..."Признанную Европу" пришлось бы обозвать "Признанный маэстро". В любом случае, с партией ее первого похитителя вы бы отлично справились.
Дон Григо вовремя избавился от чашки: рассмеяться все же пришлось. Тристан не мог усвоить смысл шутки, злясь и того пуще.
- А вы, капитан, блистали бы в роли отравителя талантов, - парировал дон Григо.
- Вам, Григо, лавровый венок не по размеру. Вы бы из флейты сделали волшебную чернильницу и сами бы на ней реквием сыграли.
- О чем вы вообще? - взбунтовался Тристан.
- О музыке, - улыбнулся Эдгардо.
- Ах, об этом... - протянул Тристан и умолк.
О семейной жизни Иоганна-Германа Вайсфедера, гроссмейстера и австрийского министра
Позднее воскресное утро прижало к стеклу ладони, теплые, пропахшие акацией. Вайсфедер поднялся сразу же, как только проснулся, не изменяя привычкам будних дней. Затянув пояс халата, он мельком взглянул в окно, к которому тянулись узловатые темные ветви. Вздох вышел тяжелым, словно дышать мешали плечи, на которые давил невидимый груз. Австриец перебрал ключи, выбрал миниатюрный, с вычурной резьбой, потянулся к комоду и открыл нижнюю дверцу. Отражение его лица скользнуло вдоль прозрачных желобков затерялось, как только он поднял серебрянную крышечку и наклонил графин над стаканом. Все это он проделал с безразличием и беглостью, словно стрелок, привычно заряжающий мушкет. Звук шагов отвлек его. Коротко взглянув на дверь, Вайсфедер определил все обратно в комод и захлопнул его.
- Доброе утро.
Эрма ответила натянутой улыбкой. Не обойдя формальность, супруг прибавил к ней другую: подошел, наклонился и едва коснулся губами ее щеки. Она словила его руку. Рука была неприятно холодной, несмотря на летний день.
- Как ты себя чувствуешь?
Эрма обменяла формальность на формальность. Вайсфедер убрал пальцы из ее ладони.
- Нормально, - последовал ответ.
- Я вызвала врача, - сообщила Эрма, став к нему в полоборота. Взгляд ее метнулся к потолку и рассек комнату надвое.
- В этом нет необходимости.
Эрма резко повернула голову. Если стеклышки очков, отражая свет, могли скрыть выражение глаз, тогда лицо Вайсфедера было маской из чистейшего стекла. Порой ей казалось, что за прозрачными глазами и капризным изгибом губ не существует ничего - лишь пустая страница.
- Думаешь, я ослепла? - спросила она с недобрым укором. - Если ты не видишь ничего вокруг, не замечаешь и не хочешь замечать, это не значит, что мои глаза слепы!
Она не могла оставаться на месте. Ей нужно было двигаться, показать, что она жива, что она не вещь и кукла, которую он может достать из-под стекла и поставить рядом с собой. Но впереди был он, а сзади - дверь, и сделай она всего один шаг к двери, как ровный голос попросит его оставить.
- Что я должен видеть? - наконец, спросил он. Длинные пальцы механически ощупывали узел на поясе. Вид тыльной стороны ладоней внушил ей отвращение: жилистые, с узлами сосудов, они походили на руки старика. Вспоминать, что эти руки касались ее в постели, вдруг стало невыносимо.
- Почему я должна повторять очевидное? - бросила Эрма, сменив укор на неприязнь. - Иоганн, тебе не столько лет, чтобы седеть неделя за неделей и говорить, что ничего не происходит!
Фраза ей понравилась. Железного австрийца должен пробрать намек на то, что держи он под контролем хоть полмира, есть вещи, неподвластные ему. Когда она выходила за Вайсфедера, каждая его черточка была, словно рисунок чернилом. Темный блондин, высокий, широкоплечий, с манерной линией губ... Время - и бог знает что еще, служба? - были к нему беспощадны. Пусть другие, они все равно не видят дальше мундира и орденов, но она-то не могла не заметить, что с ним творится в последние годы...
- Мне давно не двадцать, - бросил он, всем своим видом показывая, что не видит в разговоре смысла.
- Тебе и не сорок!
Уж если старая графиня что-то и внушила дочке, так это что выходить не за того надо, по кому голова идет кругом - и скажи еще, что не у тебя одной! - а за того, с кем можно жизнь прожить, и поспокойнее. Пусть и непросто, пусть не по любви, но такой и не удушит страстью, и вниманием не обделит, а если еще и умник, с таким всегда договориться можно. За такого ее и выдали, она была довольна, он ей нравился. Генно, как звал его папенька, тогда еще посол при датском дворе, почти не улыбался, никогда не смеялся, и никуда не лез, сломя голову. Если смотреть из настоящего в прошлое, Генно был никем. Младший сын в семье военных - братья офицеры, отец полковник, - вдруг выбирает цивильную службу и за какие-нибудь пару лет выбивается в Вену из провинции...
- Впрочем, можешь молчать, - вздохнула она, и ее голос надрывно дрогнул. - Можешь молчать. Закрываться от меня на замок. Я разрешаю, давай, темни...
...но все же он не партия для дочери того, кто метит в заоблачные дали, как делал ее отец - и выиграл в конечном счете. Эрма не лезла в дела родителей, ей и в голову бы не пришло в них сомневаться, но многим позже она решила, что граф, годами миривший Пруссию со всей Европой, уже тогда поставил на соседа-гегемона, с которым нужно было не только учиться жить мирно, но и знать, как воевать. Будь Генно военным, их брак никогда бы не состоялся, и об этом она готова была жалеть во всеуслышанье. Вместо него воевали братья, а он собрал в железный кулак свою железную волю, и стал Гроссмейстером, сыграть с которым еще долго никто не решится. Ах, милый Генно, подумала она, впервые назвав мужа этим жалким и смешным именем. Милый Генно, ты знал, на что и за кого идешь, ты даже шпагой не владел и, похоже, до сих пор не владеешь...
- ...только скажи мне одно: с каких пор Вайсфедер хватается за сердце, когда поднимается по лестнице? Скажи, и я замолчу.
- У тебя слишком богатое воображение.
На лице и мускул не двинулся. О, нет, она его не знала... Не знала и не понимала, на какую идет жертву. А ей казалось, что стоит им зажить семьей, и сквозь напускную холодность проступит другой Вайсфедер, и она, наконец, увидит, каков на деле честолюбивый австриец. Но нет: с тем, с первым, ей судилось прожить годы. Он не любил никого и ничего, кроме шахмат, охоты и политики. Их дети были безразличны им обоим. Он ни разу не вспылил, не показал свой норов, за исключением того единственного случая, когда его привели под руки после какого-то сборища в министерстве. Речь шла о дуэли, Вайсфедер был невменяем, парализован яростью, а наутро, когда она заглянула к нему, посмотреть, не наложил ли он на себя руки за долгую ночь, сидел и потягивал кофе с таким видом, будто ничего и не произошло.
- Ты когда-нибудь бываешь человеком, Иоганн?
Подбородок австрийца медленно выступил вперед. Вот он, австрийский норов, вот все, что от него осталось, от других Вайсфедеров, - настоящих, а не притворных. Отец Иоганна забил венгерского стрелка едва ли не до смерти - обвинил в дезертирстве, хотя полковник-мадьяр все отрицал, утверждая, что парень сбежал из плена. Братья - Рейно и Фридо - оба спились, да так ладно, словно друг с другом по вечерам посиживали, хоть старший служил дома, а средний - в Новом свете, у испанцев. Умер отец, не выдержав пусть и замятой, но опалы, - сердце. Умер Рейно, не дожив до сорока, - сердце не выдержало. О Фридо вот уже много лет - ни слуху, ни духу. Она подозревала, что Иоганн пьет, но до недавних пор не могла его этим попрекнуть: ее "богатое воображение" стало притчей во языцах.
- Мне бы хотелось знать, кого ты считаешь "человеком".
Руки его успокоились, упираясь в бока безо всякой напряженности.
- Того, кто способен на человеческие чувства! Ты не веришь в них, не хочешь, верить, что я волнуюсь? Забавно, не правда ли? Твоим братьям не помог никто, неужели ты хочешь повторения? Бог мой, Иоганн, у тебя же нет наследника, неужели и об этом ты не хочешь думать?
Умей он смеяться, он смеялся бы. Его ничуть не занимало все, что касается семьи. Эрма закрыла ладонями нос, тихо вздохнула и спросила:
- Кто она?
- Никто, - ответил он.
- Ах, понятно.
Никто... Подумать только: Гроссмейстер изводится из-за мещанской юбки. Страдал бы он так же, если бы с законной супругой что-нибудь случилось - например, решила бы топиться или сбежать? Эрма знала ответ, но больнее всего жгла безответная холодность...
- Врач скоро будет, я надеюсь на твою рассудительность. Удачного дня.
Эрма покинула спальню. Вчерашним вечером, у фон Таузенов, снова был поэт-француз. Тонкий, нервного склада, он, как и в первый вечер, собрал их в тесный круг, велел притушить свечи и, оплавив одну из них огоньком другой, просто поставил на блюдце. Глаза его блестели по-кошачьи, он наклонялся все ближе к дамам, замершим от волнения, и шептал, шептал стихи, сбивчиво, останавливаясь, словно пьяный... "И, как лоза, тянусь я к небу, забывая, что горек мой удел и тщетен бой... к звезде, что днем меня теплом лаская, до самого рассвета не со мной..."
О случае соблазнения одной австрийки
За последней оградой, косившей на север у последнего домика, на вид довольно сиротливого, начинались рытвины и колдобины. На лбу Вайсфедера проступили лишние морщины, одна засела у самого краешка брови, походя на дуэльный шрам. Австриец почти не открывал глаз и лишь касался ладонью светлого пятна на сиденье, которое нагрели солнечные лучи. Раудаль забросил руку за голову и смотрел на попутчика с видом молчаливым, но мрачным. Подметив его взгляд, Вайсфедер повел бровью, медленно откупорил флягу и приложился к ней. Лицо его ничуть не изменилось.
- Когда мы прибудем, вы скажете, что я пьян, - пояснил он.
На губах Раудаля промелькнула сухая улыбочка. Австриец вздернул бровь - так сильно, словно под ней держалось стеклышко монокля.
- Что, разве не похож? - осведомился он с прежним бесстрастием.
- Как сказало бы одно духовное лицо, ваш вид суровей целого шотландского кладбища.
Пальцы Вайсфедера легли на пуговицу. Он повертел ее, как вертят зеркальце, пытаясь увидеть в нем хотя бы половину лица.
- Вы умело выдаете свои слова за чужие, - заметил он, - но вы правильно сделали, что не пошли в политику. У вас есть то, чего не хватает мне: вы хорошо притворяетесь. Но делать это вы не любите. Если обстоятельства позволят, вы покажете, что неискренни. Будь я лицемером, многие вопросы решались бы гораздо легче. В моей семье военных меня не могли этому научить.
Австриец отпустил пуговицу. Карету опять тряхнуло, он глотнул воздух, но справился с собой быстро.
- Меня могли научить только двум вещам: как вовремя спиться или как кончить жизнь на дуэли. Все остальное было им недоступно. Мне пришлось выбирать и действовать на свой страх и риск и я знал, что на моем пути не будет поворотов. Один раз...
Вайсфедер прижал палец к губе, смахнув с нее улыбку.
- Один раз, - продолжил он, - мне поручили завоевать расположение одной влиятельной дамы. Мне было сложно представить, как следует действовать. Слова "роман", "обольщение", "соблазнение" для меня пустой звук. Я никогда не позволял и не позволю поставить женщину выше меня. Лучшие из них пытаются подражать мужчинам, в уме, в выдержке, в расчетливости. Но отношения с ними невозможны. Из охотничьего ружья следует стрелять и вешать на стену. И все равно раз в год оно стреляет само, как вы знаете. Моя задача была трудной, но отступить я не мог...
Они поворачивали. Кучер придержал лошадей, следуя требованию капитана ехать потише. Сверкнуло солнце, ударив в их глаза ослепительным кнутом. Испанец поморщился и опустил занавески.
- ...когда дама приняла меня, - продолжил австриец, - я сделал следующее. Сначала я бросил ей в ноги букет цветов. Движение мое больше напоминало взмах саблей. Не дав опомниться, я... Я пал перед ней на колено и прочел небольшой стишок любовного содержания. Эта несчастная женщина...
Австриец переглянулся с капитаном, улыбавшимся вовсю.
- ...эта женщина была так испугана, что ей не запомнилось ничего. Кроме того, что фон Вайсфедер принес ей цветы, стоял на колене и о чем-то говорил. До этого дня я не давал повод подумать, что я на такое способен. Я и не был, но я обманул не ее глаза, а ожидания.
Казалось, Вайсфедер потянулся к сердцу. На самом деле в его пальцы вновь попала пуговица.
- В таких случаях говорят: мы прекрасно провели вечер. Имея в виду ночь, - добавил он.
- Вот как? - спросила она. Голос Эстер изменился, а руки по-прежнему не находили покоя.
- Да, - ответил Раудаль, вытянув платок. - С тех пор, как в руках Бенито, парня честного и, конечно же, невиновного, оказался напильник, который он воткнул в горло моего сержанта... Прошу меня простить.
Взявшись за угол платка, капитан прижал его к глазу и слегка поморщился. Эстер следила за ним безо всякого выражения.
- Невозможно... - шепнул он и тут же повысил голос, чтобы его слышали. - Измена в Довере - совсем не то, что измена в Мадриде. Если вам скажут "предатель", то добавят "англичанка" и поступят с вами соответственно.
Голос капитана зазвучал хрипло. Он извинился в прежней холодной манере и прочистил горло.
- Вы что-то спрашивали?
- Нет.
- Мне казалось, я слышал...
Взгляд исподлобья был и давящим, и острым, словно две стороны ножа.
- ...что вы спрашивали, не принести ли воды бедному капитану, который наглотался пыли в дороге.
Сделав маленький шаг, Раудаль уперлся каблуком в дверь. Она скрипнула и приоткрылась. Эстер смотрела, не отрывая взгляд, но и не шевельнувшись. Капитан отнял платок и вгляделся в него, заметив:
- Как мало нужно природе, чтобы ослепить человека. Одна мелкая соринка. Мне всегда не везло на эту дрянь.
- Да, - сказала сеньорита. Ее слова были медленны, будто бы она говорила сквозь сон. Дверь распахнулась, грянув о стену с пугающей силой. Эстер сорвалась с места и исчезла в темном прямоугольнике. Мгновение спустя она появилась вновь. Раудаль был занят тем же, чем и прежде. Она схватила его за рукав.
- Последний, - шепнула Эстер. - Самый последний!
Раудаль обернулся, смотря мимо нее и щурясь больше обычного. Обхватив его шею, Эстер подалась вперед, но отпрянула с той же внезапностью и ушла - насовсем.
О том, как французский гость высказывается на тему гедонизма
Сеньора Альмори вплыла в гостиную. Гостиная была пуста. Обернувшись с присущей ей грацией, сеньора увидела, что диван у окна занимает молодой человек в черном костюме. Между пальцев он держал сигару, сжимая ее с небрежностью. Ленивый изгиб кисти тонул в кружевах манжеты, на свету казавшейся воздушной. Приблизившись, Исидора разглядела его пристальнее: сеньора не брезговала прямыми взглядами, смотря из-под ресниц лишь в тех случаях, когда хотела, чтобы ее взгляд запомнили. Лицо гостя удивляло неподвижностью, тяжелые веки скрывали два стеклышка, чей темный цвет и постылое равнодушие были слишком скупыми для живых глаз. Не только глаза - вся его поза казалась выдутой из стекла, прозрачного и холодного. Не замечая интереса к его персоне, гость поднял руку с сигарой. Дым не вдохнул в него жизнь, только тонкие усики подались вниз - и снова вверх, оставшись единственным, что пришло в движение помимо губ. Наконец, их взгляды повстречались.
- Удивительно, - заметил он с легким придыханием, - как в этом доме не следят за отоплением.
- Вот как? - откликнулась она, обронив пустую фразу.
- Стены совершенно отсырели, - лениво продолжил он. - Принимать здесь гостей и не заметить пятен под потолком - какое вульгарное пренебрежение приличиями...
Сеньора Альмори присела в кресло напротив и взглянула на пятна плесени. Лицо ее сделалось тонким, словно их замещали картины Боттичелли с его причудливыми образами.
- Что можно ожидать? - легко вздохнула сеньора. - Наследное право - и благо, и рок: старые глупцы, юные повесы - на всех один карман и титул. Как можно ждать, - тут она вздохнула, - что в роду, где каждый, как осел за морковкой, бездумно плетется то за тщеславием, то за юбками, средства будут приумножены? Право же, королевской грамотой не прикроешь голую... хм-м... спину.
- Утомительно, - вздохнул гость. - Страсти... Быть их рабом - позорно и глупо вдвойне.
- Вы подразумеваете рабство греха? - спросила сеньора.
- Нет, я говорю не о Священном Писании, - ответил он, приподняв веки. В глазах его отразилась еще большая усталость. Он поглядел по сторонам, словно взрослый ребенок, уставший от игрушек и не желающий занять себя чем-либо.
- Пока, - продолжил он, - невозможно четкое обоснование понятия "грех", я не считаю себя обязанным им пользоваться. Сколько в нем высшего, сакрального смысла, а сколько измышлений полуграмотных монахов? Слово это ушло в народ и в нем приобрело формы, подчас причудливые, если не сказать жестче. У меня нет желания примешивать в мое мировоззрение пошлые языческие традиции, которыми кишат крестьянские селения. Что касается греха в том понимании, которые приводили вы, то я считаю тщеславие глупостью - мне нет в нем никакой нужды. Разгульную жизнь я понимаю в том же ключе.
- Ах, вот как, - улыбнулась сеньорита, выражая понимание. - Вы, значит, не сторонник... как говорится... похождений? Гедонизма?
- Я, - заметил гость, манерно вздохнув, - не считаю нужным разделять эту глупую манеру носиться за каждой юбкой. Нынешние отношения полов ужасающе поверхностны. Культ женщины подменил sens commun. Что может быть рассудительного в восторгании чистой природой? Мой опыт с, - здесь он выпустил то ли имя, то ли название профессии, - был интересным экспериментом, но не более. Восторги девицы я воспринял как женскую прихоть или, скорее, глупость.
Забросив ногу на ногу, гость поглядел в потолок и кивнул собственным словам.
- Что может быть хорошего в vie dissoule? - продолжил он. - Истощить тело и силу характера? Состариться, - здесь он фыркнул, - под сорок, стать немощной развалиной на милости сынков-транжир? Нет уж, увольте. Эту позицию я решительно не разделяю. Другие могут, сколько им угодно, любоваться улыбками флорентийских красавиц. Я нахожу это занятием пустым.
Черные глаза Исидоры разгорались янтарем. Каблук сеньоры раздавил немало мужчин, все они были сильны в обществе, но к прекрасному полу питали смешную слабость. Быть их дамой, их госпожой ей нравилось и помимо денег, которые она не стеснялась требовать, зная, что милый ей не откажет. Многие, о чем ей было лестно думать, не отказали бы ей и узнав, что сеньора - бывшая актриса. В Новом Свете, откуда она прибыла, имя Исидоры Осборн нет-нет да и всплывало в разговорах о ее романах, настоящих и выдуманных по случаю. По пути на континент ей даже удалось пожить на содержании английского пирата, вкусить прелести тропического острова и научиться бою на саблях. С тех же самых пор в Исидоре проснулась страсть к грабежу. Благоверный не позволил ей участвовать в абордажных действиях, на что Исидора смертельно обиделась и подговорила пленного испанца угнать одну из пиратских шхун. Расставание было скорым: моряк и его скудная команда оказались чересчур патриотичными и склонить их к грабежу испанских суден не удалось. По счастью, им встретилось военное судно, плывшее в Ферроль, где слезный рассказ девушки об ужасах плена тронул суровое сердце адмирала Рогелио Альмори. Всю ночь адмирал утешал несчастную, а поутру распорядился арестовать ее друга-моряка, отчего-то вообразив, что они помолвлены. Спустя короткое время Исидора и Рогеро вступили в законный брак. Два года спустя достославный Альмори погиб в бою, что было очень кстати для молодой супруги, которая пустилась в охоту за деньгами. Роже д'Эсте - а она не сомневалась что это он, ведь не врала же родинка, - казался ей легкой добычей, которой можно перекусить хребет и не поперхнуться.
(Роль подставного Роже исполняет капитан)
О преподобном Гае Эммерлинге и его отношениях с крысами
Гай Эммерлинг был, пожалуй, последним, кто годился на этот духовный пост. Дело было отнюдь не в жизни, которую он вел, - тут бы деревенские с суждениями не промахнулись, заметь они за ним какой грешок. Начать с того, что преподобный был рыжеволос. Капитан Эдвард, с его страстью к сочинительству, как-то обмолвился, что сжигай Гай ведьм - и еще неясно было бы, что горит: костер или его шевелюра. Глаза он имел зеленые и пронзительные: порой утверждали, что в них пляшут огоньки даже в темной комнате. Мистер Эммерлинг также имел добротный английский нос - длинный, острый и с горбинкой. Плечи его были узкими, фигура - в меру щуплой, возраст - середина третьего десятка. Если внешность клирика можно было списать на провидение и его происки, то уж никак не манеру держаться. По этой части Гай оставил далеко позади предтечу - Грегори Бека, скромного и тихого старичка. Священник ходил бесшумно, касался вещей бесшумно, а если и касался, то делал это так легко, словно в его руках были не тяжелые тома, а пушинки. Костяшки его пальцев при этом выступали на белых кистях, будто оголенные кости. Когда Гай говорил, то часто улыбался, а улыбался он, чуть прикусив губу. Его оскал заставлял собеседника поверить в то, что Гаю о нем известно много больше, чем даже сам он знает о себе.
Мистер Эммерлинг был заядлым химиком с уклоном в научный эксперимент. Для этих нужд при нем жила черная желтоглазая кошка, душившая крыс и приносившая их хозяину. Крысы ненавидели преподобного. Когда жители деревушки звали его на обед, редкая из них осмеливалась пересечь комнату. В их памяти, видимо, жив был тот случай, когда Гай, гостивший у Бертранов, бросился за одной, перемахнув через стол. А когда беглянка скрылась в норке, решив, что бешеному ее здесь не достать, мистер Эммерлинг засунул туда пальцы и вытащил ее за хвост, не боясь укусов. Из-за опытов Гая часто страдала деревня. Так, пожар в амбаре был объяснен им, как знамение, - а говорил он, словно римский трибун, владея и словом, и голосом. На деле Гай отправился в амбар за кошкой, сбежавшей ночью для отлова мышей. В масляную лампу он залил какую-то гадость своего изготовления - прошлые ее виды он даже рисковал потреблять внутрь. Той ночью было полнолуние, так что осветить себе путь он решил лишь у входа в амбар. Гадость полыхнула с такой чертовской силой, что Гай едва не стал ее жертвой, а постройка воспламенилась, изгнав кошку. Старик Питер, видевший все это, суеверно прозвал огненного призрака "человек с лампой" и еще долго боялся его возвращения.
О тайне происхождения Гая Эммерлинга
- Винсент, ты слушай, слушай! - воскликнул Эдвард, крича капитану, с которым его разделяла длина протянутой руки. Раудаль болезненно сощурился и подпер ухо ладонью.
- О нем говорю! - прыснул Эдвард. Англичанин схватил Гая за плечо, но тут же отпустил, чуть не сбив со стула. Эммерлинг принял его бесчинства с прежней улыбчивой физиономией.
- Значит, ты думаешь, ты изволил полагать, что с преподобным все шито-крыто? - разразился Эдвард. - Ничего подобного, возьми чума его телегу! Тут дело вот в чем, господа, - добавил капитан, втянув Гая в разговор о нем же, - тут, говоря открыто, родовая тайна замешана! Вы думаете, так просто, господа-товарищи, он к нам вышел из лесу и тут же был принят дремучей, суеверной паствой? Я вам скажу: никакой он не Эммерлинг на самом деле-то! Гаюшка, ты прости, но я скажу... он, Винсент, не кто-нибудь и где-нибудь, а тайный отпрыск его милости архиепископа!
Раудаль возвел глаза к потолку. Пока он потирал висок, словно смягчая вопиющую историю, Эдвард вновь подхватил ее нить:
- Видишь ли, - заговорил он тише и с притворной скорбью, - старик Милли, что нынче архиепископ, по юности поддался соблазну и очень удачно согрешил с этой... ну, с этой...
Эдвард замялся, подыскивая упрямое слово.
- Вот с этой вот! - заключил он, обернувшись к Эммерлингу, и вместо объяснений поддел пальцем его рыжую шевелюру. - Думаю, господа, вы поняли! Наутро духовное лицо пришло в расстройство от содеянного, но содеянное было не воротить! Вот от чего наш Гай так необычен глазу! Превратно наделенный чертами греховной девы, под этой оболочкой он унаследовал весь духовный блеск отца! Иначе бы, Гаюшка, встреть я тебя в том лесу - и хоть солдат, но перекрестился бы!
Губы Раудаля дернулись в улыбочке. Историю Эдварда могло спасти лишь то, что Гай и впрямь походил на старика Милли. Поставь их рядом какой-нибудь чудак, и он точно бы сослался на форму носа и ложбинку на губе.
О подвигах австрийского министра и о музыке
- У австрийца нервы железные, - веско вывел Тристан. - Мне отец говорил, как мы еще были в Испании. Студент один - то ли с ума съехал, то ли потом притворился, - пальнул в него на площади. Как же звали его... Хайно! Промазал, разумеется. Так он еще даже с площади не смылся, еще жандармы подбежать не успели, а Вайсфедер уже был возле раненого. Вместо министра задело парня одного... Но это не все еще: приезжал к нам один "фон" из Австрии, меня старше лет на пять, живо интересовался виноделием. Мы с отцом его разговорили насчет того, как в Австрии живется, какие цены, какое правительство. Он рассказал: как он еще министром не был, в Вене едва не стрясся переворот. Пруссия как раз на полях продула, вот и решила бить по тылам. У них там, в Вене, был целый купленный змеюшник, а главный гад, звали его... погоди... Цейсс, так вроде бы. Как ему указали, так и начал он - то есть, они! - песню свою петь: войны разделяют нас, даешь мир с братьями-немцами. Под этим понимая, что Цейсса в первые министры. В верхах им дали кулак понюхать, так что они решили эти же верхи и подставить. Министром у них тогда был старикан, он еще лихорадку перенес, совсем никакой уже был. Они собрали отряд боевой, быстро все входы-выходы перекрыли, вломились к нему и стали требовать, чтобы он задним числом подписывал антидержавный указ. А они его на этом ловить будут. На горячем.
Тристан отвлекся на кофе, который грозил остыть.
- Им что надо было, - продолжил он, подувая в чашку, - не столько указ - все равно только уйди они, поднимется вой-тревога, - сколько скандал. Мол, австрийцы думают, что пруссаки их враг, а на деле второй их главный министр какие-то там указы пишет, а Цейсс державу бережет. Указ, кстати, они с собой забрать хотели, подделка не покатила бы, подделка без крика - что фальшивка. С этим всем, так мне говорили, можно вполне было приграничные земли взвихрить, и так там одни герцоги полоумные. Да только не учли они, что старику станет плохо - а, может, он симулировал. Пришлось слать за его лечащим врачом, а врач был у Вайсфедеров. Так тот не позволил доктора по-хорошему забрать, сказал, что никаких арестов в его доме не будет. Забрали и его, им все равно было, кого куда тащить. Дальше рассказываю, что не прочтешь в газетах. Вайсфедер потребовал личной встречи с заговорщиками. Могли его и не принять, да лучше было держать вместе всех заложников. Вайсфедер и бровью не повел, как выпытал у Цейсса половину его планов. Потом с каменным лицом шагнул назад, к окну, и в него прыгнул. Стекло разбил вдребезги, повезло хоть, что не так высоко было. Цейсс чуть в штаны не наделал - что делать, стрелять, не стрелять. А молодчики его сами в беглеца пальнули. С чем он из боя вышел, очевидец не узнал, да только кончилось тем, что вся столица стала на уши и сбежать тихо у Цейсса не вышло. А Вайсфедера принял Габсбург и лично благодарил. Ты подумай: кто бы вот так решился, чтобы ему в спину стреляли... Видно, что из роду военных, брат его старший - герой войны...
Тристан не упускал случая восхититься офицерами. Он спал и видел себя на военной службе, но появился на свет первым и должен был унаследовать отцовские виноградники. Это отлично знали и Тристан, и его отец, и все же он любил состряпать историю-другую о том, как запел бы Раудаль, попади он под начало полковника Тристана. Самым колоритным предложением было посадить капитана в связанном виде на лошадь и пустить ее в разведку, замечая, откуда по нему стрелять будут. Актерским даром Тристан не владел и от этого унылая капитанская физиономия получалась вдвое смешнее.
- Упражняетесь для "Ла Скала"?
Крики Тристана навлекли беду в обличие героя шуток. Волосы капитана блестели больше обычного, а рука в белой перчатке лежала на сабельном эфесе с алым темляком. Тристан оглядел перчатки и длинные парадные брюки, поджав губу.
- Григо, не мешайте товарищу.
Капитан вывел фразу с таким видом, словно наслаждался зрелищем увязшего в грязи обоза. Тристан сжал пальцы на поручне дивана и смотрел на него с большой неприязнью.
- Впрочем, тогда...
Глуховатый голос Раудаля едва ли не звенел насмешкой.
- ..."Признанную Европу" пришлось бы обозвать "Признанный маэстро". В любом случае, с партией ее первого похитителя вы бы отлично справились.
Дон Григо вовремя избавился от чашки: рассмеяться все же пришлось. Тристан не мог усвоить смысл шутки, злясь и того пуще.
- А вы, капитан, блистали бы в роли отравителя талантов, - парировал дон Григо.
- Вам, Григо, лавровый венок не по размеру. Вы бы из флейты сделали волшебную чернильницу и сами бы на ней реквием сыграли.
- О чем вы вообще? - взбунтовался Тристан.
- О музыке, - улыбнулся Эдгардо.
- Ах, об этом... - протянул Тристан и умолк.
О семейной жизни Иоганна-Германа Вайсфедера, гроссмейстера и австрийского министра
Позднее воскресное утро прижало к стеклу ладони, теплые, пропахшие акацией. Вайсфедер поднялся сразу же, как только проснулся, не изменяя привычкам будних дней. Затянув пояс халата, он мельком взглянул в окно, к которому тянулись узловатые темные ветви. Вздох вышел тяжелым, словно дышать мешали плечи, на которые давил невидимый груз. Австриец перебрал ключи, выбрал миниатюрный, с вычурной резьбой, потянулся к комоду и открыл нижнюю дверцу. Отражение его лица скользнуло вдоль прозрачных желобков затерялось, как только он поднял серебрянную крышечку и наклонил графин над стаканом. Все это он проделал с безразличием и беглостью, словно стрелок, привычно заряжающий мушкет. Звук шагов отвлек его. Коротко взглянув на дверь, Вайсфедер определил все обратно в комод и захлопнул его.
- Доброе утро.
Эрма ответила натянутой улыбкой. Не обойдя формальность, супруг прибавил к ней другую: подошел, наклонился и едва коснулся губами ее щеки. Она словила его руку. Рука была неприятно холодной, несмотря на летний день.
- Как ты себя чувствуешь?
Эрма обменяла формальность на формальность. Вайсфедер убрал пальцы из ее ладони.
- Нормально, - последовал ответ.
- Я вызвала врача, - сообщила Эрма, став к нему в полоборота. Взгляд ее метнулся к потолку и рассек комнату надвое.
- В этом нет необходимости.
Эрма резко повернула голову. Если стеклышки очков, отражая свет, могли скрыть выражение глаз, тогда лицо Вайсфедера было маской из чистейшего стекла. Порой ей казалось, что за прозрачными глазами и капризным изгибом губ не существует ничего - лишь пустая страница.
- Думаешь, я ослепла? - спросила она с недобрым укором. - Если ты не видишь ничего вокруг, не замечаешь и не хочешь замечать, это не значит, что мои глаза слепы!
Она не могла оставаться на месте. Ей нужно было двигаться, показать, что она жива, что она не вещь и кукла, которую он может достать из-под стекла и поставить рядом с собой. Но впереди был он, а сзади - дверь, и сделай она всего один шаг к двери, как ровный голос попросит его оставить.
- Что я должен видеть? - наконец, спросил он. Длинные пальцы механически ощупывали узел на поясе. Вид тыльной стороны ладоней внушил ей отвращение: жилистые, с узлами сосудов, они походили на руки старика. Вспоминать, что эти руки касались ее в постели, вдруг стало невыносимо.
- Почему я должна повторять очевидное? - бросила Эрма, сменив укор на неприязнь. - Иоганн, тебе не столько лет, чтобы седеть неделя за неделей и говорить, что ничего не происходит!
Фраза ей понравилась. Железного австрийца должен пробрать намек на то, что держи он под контролем хоть полмира, есть вещи, неподвластные ему. Когда она выходила за Вайсфедера, каждая его черточка была, словно рисунок чернилом. Темный блондин, высокий, широкоплечий, с манерной линией губ... Время - и бог знает что еще, служба? - были к нему беспощадны. Пусть другие, они все равно не видят дальше мундира и орденов, но она-то не могла не заметить, что с ним творится в последние годы...
- Мне давно не двадцать, - бросил он, всем своим видом показывая, что не видит в разговоре смысла.
- Тебе и не сорок!
Уж если старая графиня что-то и внушила дочке, так это что выходить не за того надо, по кому голова идет кругом - и скажи еще, что не у тебя одной! - а за того, с кем можно жизнь прожить, и поспокойнее. Пусть и непросто, пусть не по любви, но такой и не удушит страстью, и вниманием не обделит, а если еще и умник, с таким всегда договориться можно. За такого ее и выдали, она была довольна, он ей нравился. Генно, как звал его папенька, тогда еще посол при датском дворе, почти не улыбался, никогда не смеялся, и никуда не лез, сломя голову. Если смотреть из настоящего в прошлое, Генно был никем. Младший сын в семье военных - братья офицеры, отец полковник, - вдруг выбирает цивильную службу и за какие-нибудь пару лет выбивается в Вену из провинции...
- Впрочем, можешь молчать, - вздохнула она, и ее голос надрывно дрогнул. - Можешь молчать. Закрываться от меня на замок. Я разрешаю, давай, темни...
...но все же он не партия для дочери того, кто метит в заоблачные дали, как делал ее отец - и выиграл в конечном счете. Эрма не лезла в дела родителей, ей и в голову бы не пришло в них сомневаться, но многим позже она решила, что граф, годами миривший Пруссию со всей Европой, уже тогда поставил на соседа-гегемона, с которым нужно было не только учиться жить мирно, но и знать, как воевать. Будь Генно военным, их брак никогда бы не состоялся, и об этом она готова была жалеть во всеуслышанье. Вместо него воевали братья, а он собрал в железный кулак свою железную волю, и стал Гроссмейстером, сыграть с которым еще долго никто не решится. Ах, милый Генно, подумала она, впервые назвав мужа этим жалким и смешным именем. Милый Генно, ты знал, на что и за кого идешь, ты даже шпагой не владел и, похоже, до сих пор не владеешь...
- ...только скажи мне одно: с каких пор Вайсфедер хватается за сердце, когда поднимается по лестнице? Скажи, и я замолчу.
- У тебя слишком богатое воображение.
На лице и мускул не двинулся. О, нет, она его не знала... Не знала и не понимала, на какую идет жертву. А ей казалось, что стоит им зажить семьей, и сквозь напускную холодность проступит другой Вайсфедер, и она, наконец, увидит, каков на деле честолюбивый австриец. Но нет: с тем, с первым, ей судилось прожить годы. Он не любил никого и ничего, кроме шахмат, охоты и политики. Их дети были безразличны им обоим. Он ни разу не вспылил, не показал свой норов, за исключением того единственного случая, когда его привели под руки после какого-то сборища в министерстве. Речь шла о дуэли, Вайсфедер был невменяем, парализован яростью, а наутро, когда она заглянула к нему, посмотреть, не наложил ли он на себя руки за долгую ночь, сидел и потягивал кофе с таким видом, будто ничего и не произошло.
- Ты когда-нибудь бываешь человеком, Иоганн?
Подбородок австрийца медленно выступил вперед. Вот он, австрийский норов, вот все, что от него осталось, от других Вайсфедеров, - настоящих, а не притворных. Отец Иоганна забил венгерского стрелка едва ли не до смерти - обвинил в дезертирстве, хотя полковник-мадьяр все отрицал, утверждая, что парень сбежал из плена. Братья - Рейно и Фридо - оба спились, да так ладно, словно друг с другом по вечерам посиживали, хоть старший служил дома, а средний - в Новом свете, у испанцев. Умер отец, не выдержав пусть и замятой, но опалы, - сердце. Умер Рейно, не дожив до сорока, - сердце не выдержало. О Фридо вот уже много лет - ни слуху, ни духу. Она подозревала, что Иоганн пьет, но до недавних пор не могла его этим попрекнуть: ее "богатое воображение" стало притчей во языцах.
- Мне бы хотелось знать, кого ты считаешь "человеком".
Руки его успокоились, упираясь в бока безо всякой напряженности.
- Того, кто способен на человеческие чувства! Ты не веришь в них, не хочешь, верить, что я волнуюсь? Забавно, не правда ли? Твоим братьям не помог никто, неужели ты хочешь повторения? Бог мой, Иоганн, у тебя же нет наследника, неужели и об этом ты не хочешь думать?
Умей он смеяться, он смеялся бы. Его ничуть не занимало все, что касается семьи. Эрма закрыла ладонями нос, тихо вздохнула и спросила:
- Кто она?
- Никто, - ответил он.
- Ах, понятно.
Никто... Подумать только: Гроссмейстер изводится из-за мещанской юбки. Страдал бы он так же, если бы с законной супругой что-нибудь случилось - например, решила бы топиться или сбежать? Эрма знала ответ, но больнее всего жгла безответная холодность...
- Врач скоро будет, я надеюсь на твою рассудительность. Удачного дня.
Эрма покинула спальню. Вчерашним вечером, у фон Таузенов, снова был поэт-француз. Тонкий, нервного склада, он, как и в первый вечер, собрал их в тесный круг, велел притушить свечи и, оплавив одну из них огоньком другой, просто поставил на блюдце. Глаза его блестели по-кошачьи, он наклонялся все ближе к дамам, замершим от волнения, и шептал, шептал стихи, сбивчиво, останавливаясь, словно пьяный... "И, как лоза, тянусь я к небу, забывая, что горек мой удел и тщетен бой... к звезде, что днем меня теплом лаская, до самого рассвета не со мной..."
О случае соблазнения одной австрийки
За последней оградой, косившей на север у последнего домика, на вид довольно сиротливого, начинались рытвины и колдобины. На лбу Вайсфедера проступили лишние морщины, одна засела у самого краешка брови, походя на дуэльный шрам. Австриец почти не открывал глаз и лишь касался ладонью светлого пятна на сиденье, которое нагрели солнечные лучи. Раудаль забросил руку за голову и смотрел на попутчика с видом молчаливым, но мрачным. Подметив его взгляд, Вайсфедер повел бровью, медленно откупорил флягу и приложился к ней. Лицо его ничуть не изменилось.
- Когда мы прибудем, вы скажете, что я пьян, - пояснил он.
На губах Раудаля промелькнула сухая улыбочка. Австриец вздернул бровь - так сильно, словно под ней держалось стеклышко монокля.
- Что, разве не похож? - осведомился он с прежним бесстрастием.
- Как сказало бы одно духовное лицо, ваш вид суровей целого шотландского кладбища.
Пальцы Вайсфедера легли на пуговицу. Он повертел ее, как вертят зеркальце, пытаясь увидеть в нем хотя бы половину лица.
- Вы умело выдаете свои слова за чужие, - заметил он, - но вы правильно сделали, что не пошли в политику. У вас есть то, чего не хватает мне: вы хорошо притворяетесь. Но делать это вы не любите. Если обстоятельства позволят, вы покажете, что неискренни. Будь я лицемером, многие вопросы решались бы гораздо легче. В моей семье военных меня не могли этому научить.
Австриец отпустил пуговицу. Карету опять тряхнуло, он глотнул воздух, но справился с собой быстро.
- Меня могли научить только двум вещам: как вовремя спиться или как кончить жизнь на дуэли. Все остальное было им недоступно. Мне пришлось выбирать и действовать на свой страх и риск и я знал, что на моем пути не будет поворотов. Один раз...
Вайсфедер прижал палец к губе, смахнув с нее улыбку.
- Один раз, - продолжил он, - мне поручили завоевать расположение одной влиятельной дамы. Мне было сложно представить, как следует действовать. Слова "роман", "обольщение", "соблазнение" для меня пустой звук. Я никогда не позволял и не позволю поставить женщину выше меня. Лучшие из них пытаются подражать мужчинам, в уме, в выдержке, в расчетливости. Но отношения с ними невозможны. Из охотничьего ружья следует стрелять и вешать на стену. И все равно раз в год оно стреляет само, как вы знаете. Моя задача была трудной, но отступить я не мог...
Они поворачивали. Кучер придержал лошадей, следуя требованию капитана ехать потише. Сверкнуло солнце, ударив в их глаза ослепительным кнутом. Испанец поморщился и опустил занавески.
- ...когда дама приняла меня, - продолжил австриец, - я сделал следующее. Сначала я бросил ей в ноги букет цветов. Движение мое больше напоминало взмах саблей. Не дав опомниться, я... Я пал перед ней на колено и прочел небольшой стишок любовного содержания. Эта несчастная женщина...
Австриец переглянулся с капитаном, улыбавшимся вовсю.
- ...эта женщина была так испугана, что ей не запомнилось ничего. Кроме того, что фон Вайсфедер принес ей цветы, стоял на колене и о чем-то говорил. До этого дня я не давал повод подумать, что я на такое способен. Я и не был, но я обманул не ее глаза, а ожидания.
Казалось, Вайсфедер потянулся к сердцу. На самом деле в его пальцы вновь попала пуговица.
- В таких случаях говорят: мы прекрасно провели вечер. Имея в виду ночь, - добавил он.
@темы: Испанские истории
-
-
31.07.2012 в 11:43Любимый цвет, любимый размер.- Иногда, - протянул он, - мне снится, что я привязан к корабельной мачте. Под ногами у меня порох, рядом несколько бочек с ним же. Во рту сигарета. Стою я и думаю: сейчас ее выплюнуть - или докурить сперва...
И вот, совершенно случайно, рядом оказался капитан, которому больше делать было нечего, как собирать по обочинам прелестных сеньорит.